Осиротевшее время

Я люблю ходить по блошиным рынкам — везде, где они есть, будь то московское Лианозово, Монастираки в Афинах, Роскильде неподалеку от Копенгагена или Сухой мост в Тбилиси. Люблю заходить в лавки, где торгуют всяким старьем. Я внимательно смотрю на помойки, проходя мимо — вдруг среди мусора окажется чемодан, набитый залежавшимся на антресолях хламом… Я люблю старые, никому не нужные вещи.

Речь не идет о вещах старинных, предметах искусства, красующихся на полках антикварных магазинов и витринах салонов. Эти вещи всеми востребованы, они сами знают себе цену, они самодостаточны и самодовольны. Они стоят в витринах, ожидая нового хозяина, а обретя его — сами становятся хозяевами в новом доме. Так аристократ временно проживает в роскошном отеле, ожидая пока будет отремонтирована его вилла. Может, нет и не будет никакой виллы, никакого дворца, даже квартиры — всю жизнь будет только отель. Но это не имеет значения: аристократ сам создает дом вокруг себя. И толпы ищут знакомства с ним — так знатоки валят на антикварный салон к открытию, чтобы первыми засвидетельствовать почтение многоуважаемому шкафу (подсвечнику, каминным часам, вазе — нужное подчеркнуть).

Разумеется, я отдаю должное этим прекрасным вещам — что и говорить, мастера прошлого были на высоте. Восхищаюсь ими частенько — но и не более того. Другое дело — никому не нужные, по случайности и недосмотру попавшие в наши дни самые обычные вещи. Помятый чайник. Самовар. Фарфоровая пионерка с голубком в ладонях. Фарфоровая же собачка с отбитым ухом. Фотоаппарат ФЭД в потертом кожаном футляре. Цилиндр. Китайская (японская?) ваза с эмалевыми хризантемами. Фанерный чемодан с блестящими железными уголками. Жестяная коробка из-под чая (надпись и рисунок уже почти неразличимы). Керосиновая лампа (стекло утрачено). Сломанный патефон. Латунная дверная ручка, потускневшая и в зеленых пятнах. Перечень получается длинным. Как жизнь. И бескрайним — как мир.

На блошином рынке предметы разложены на кусках картона и полиэтилена, на столиках с рахитичными ножками. В лавке старьевщика громоздятся под слоем пыли на самодельных полках. Это вам не лоск антикварного салона. Не жилище — временный приют, ночлежка, хоспис. По чьей-то воле попали они сюда из разных уголков мира, из разных времен. Или, вернее, по чьему-то небрежению. Или вообще — сами собой, проплыв никем не начертанный путь по извилистым ручьям времен. Плыли, пока не прибило их — как древесный лист или упавшую ветку течение увлекает в омут, заводь — в это временное пристанище. Русский самовар и фарфоровая китаянка на лотке торговца старьем в Монастираки визуализируют и материализуют манифест сюрреалистов, позаимствованный ими у Лотреамона: «Прекрасное — встреча зонтика и швейной машинки на операционном столе». О чем говорят эти вещи друг с другом на тайном безмолвном наречии? О чем молчат? И где тот Андерсен, который услышит их разговор, поймет и переведет на язык живых двуногих?

Почему-то эти предметы — ненужные и никчемные — вызывают во мне какое-то щемящее чувство. Каждый хочется взять в руки, принести домой (где, конечно же, не найдется для него места). Они как сироты, стайка брошенных хозяевами бродячих псов. Силящиеся показать, что они — сами по себе. И тут же заглядывающие в глаза, в душу, с надеждой обрести постоянное пристанище.

Собака может найти нового хозяина. Это не дано им — потерявшимся во времени предметам. Потому что они — подданные не человека. Они — подданные времени и его частички. Частички, выпавшие из своей эпохи, унесенные к другим берегам. Сироты времени. Осиротевшее время.