О любви к двуликому Янусу

Геометрию города создают стены и мостовые.

Мостовые — базис, основа. Поселение с земляными, не мощеными улицами — деревня, еще не утратившая природную почву; булыжник, брусчатка, асфальт — родовой признак города. Городские мостовые принципиально отличны от дорог: дорога соединяют пункт, А с пунктом Б, мостовая — пункт, А с ним самим. В этом смысле мостовые более однозначны. Но и у них есть память, нет протяженности в пространстве, но есть — во времени. Гоголь плясал, выйдя на Апиеву дорогу на окраине Рима. Плясал от восторга соприкосновения с историей, с культурным слоем, с временем. Христианские паломники в Иерусалиме благоговейно ступают на Виа Долороза, веря, что эти камни хранят след босых ступней Спасителя. Хотя за два столетия культурный слой прибавил чуть не три метра, и надо копать глубокую яму, чтобы увидеть «те» камни. В старых городах булыжниковая мостовая стерта и отполирована миллионами ног. Тех людей уже столетия как нет в живых, но камень их помнит. Иная память более мимолетна — пятна алой краски (будто ранена улица, кровоточит брусчатка) проживут несколько лет — до ближайшего ремонта, окурки и смятые пакеты — до утренней уборки. Но это лишь мимолетные тени, ничего не меняющие в смысле мостовой. Она вечна — в том смысле, что будет жить столько, сколько проживет город. И наоборот: город есть, пока есть мостовая.

Стены ограничивают городское пространство с боков, отделяя город от не-города. Они же делят внутреннюю среду города на части, дробят ее на индивидуальные островки. Стена должна быть массивной, брутально основательной, неприступной и непобедимой. А иначе зачем она? Мы знаем много великих стен — китайская, Адрианов вал, берлинская, Стена Плача… Но тот же смысл у любой стены. Смысл и функция отделить цивилизацию от варварства, своих от чужих, Я от Они. Все должно выглядеть и быть эфемерным на фоне Стены. Потому таким емким — на все времена — оказывается образ мака (любого нежного цветка) у каменной стены: цветок умрет — стена будет вечна. И нет ничего более грустного, чем полуразрушенная стена — крушение надежд, чаяний, иллюзий. Но это первое впечатление. Есть и другое — падение границы, высвобождение. Цветы у разрушенной стены (на ее остатках) — совсем другой образ, радостный и возвышенный: жизнь продолжится, жизнь будет всегда. Но это уже чувство, взлелеянное культурой, изначальна же вызывающая доверие каменная стена. Пожалуй, только японцы смогли отказаться от стен, заменив их легкими подвижными перегородками из бамбука и бумаги — абстрактный символ стены, превращающийся в свою противоположность, сменивший функцию разделения на функцию соединительную. Так то японцы: у них даже традиционные синтоистские ворота принципиально лишены створок — входи, путник!

В европейской (да и не только) традиции стене противостоят двери и окна — проходы в стенах, связующие проемы, поры в разделительных мембранах. Впрочем, их функция все ж двойственна — разделение и соединение одновременно. У древних греков покровителем дверей был Янус с двумя лицами: дуализм дверей акцентировался и постулировался однозначно. Вход — выход, открыто — закрыто, добро пожаловать — посторонним вход запрещен. В биологии есть понятие полупроницаемых — избирательно проницаемых, мембран. В принципе, таковы все живые мембраны (мембраны клетки, скажем): одни вещества пропускают и даже активно переносят извне — вовнутрь, другие — в противоположном направлении, а для третьих — вовсе непроницаемы. То же и с окнами-дверьми: стекло в окне пропускает свет, изображение, но непроницаемо для всего остального, дверь с замком пропустит только того, у кого ключ или приглашение от хозяина дома.

Янус — Янусом, но именно хозяин дома — повелитель дверей и окон. Он решает, кого впустить, кого нет. Он вешает на дверь замок, прилаживает на окна ставни (расширяя их функциональные возможности и подчеркивая разделительный смысл), а то и жалюзи, добавляющие окну свойство анизотропии: изнутри видно улицу, а снаружи в дом не заглянуть. Распахнутые настежь окна и двери вселяют тревогу — не случилось ли чего? Так, евреи открывают дом при смерти его хозяина — входы в доме покойника должны быть открыты. Пока хозяин жив — он хозяин, запертые двери это подчеркивают. В его воле — закрыть одни, открыть другие… Окна и двери открыты — хозяина нет в живых, проемы возвращаются к своей исходной функции преодоления стен. Если же мы видим, что ставни отвалились, доски дверей рассохлись и рассыпались в труху, рамы покосились — хозяина давно уже нет, нет и самого дома, каменные стены доживают последние дни. С окон и дверей начинается падение стен.

Расположение окон, их форма, размер, само наличие многое могут сказать о культуре. Можно ничего не читать про историю Хорватии, но форма окон в Трогире, Сплите или Дубровнике не оставляет сомнений в том, что города были основаны венецианцами. В унаследованной от средневековья архитектуре арабской медины или узбекской махали все окна обращены во внутренний двор — к своим, на улицу выходит (выводит) лишь маленькая дверь. В Северной Европе — при всем индивидуализме и почитании privacy — окна на улицу огромные, с чисто промытыми стеклами, шторы всегда подняты. Совсем другой уровень открытости, доверия. Вплоть до апофеоза — окон-витрин с полуголыми девочками в кварталах «красных фонарей» в Амстердаме или Гамбурге и прозрачных перегородок в американских офисах. Правда, эта прозрачность в каком-то смысле и ограждает это самое privacy. Делая бессмысленным подглядывание — тайное и противозаконное (в культурном, а не юридическом смысле) нарушение границ частных владений.

Подглядывание — занятие немного стыдное, но такое привлекательное. Может, потому меня так притягивают двери и окна, так часто они попадают в объектив моего фотоаппарата — в любом городе мира?